Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Страница 37

— К сожалению, все это верно, — подтвердил дядюшка Югенен, — журналистика отошла в прошлое.

— Да, и как беглец из Фонтевро или Мелена, она больше не вернется. Сто лет назад ею злоупотребляли, тогда никто не читал — все писали.

В 1900 году во Франции количество газет и журналов, политических или нет, иллюстрированных или нет, достигало шестидесяти тысяч, для нужд образования сельского населения они публиковались на всех диалектах и наречиях, на пикардийском, баскском, бретонском, арабском; да, господа, существовала газета на арабском, называвшаяся «Часовой Сахары», шутники окрестили ее «Ежеверблюжьей газетой»! Так вот, все это изобилие прессы скоро положило конец журналистике уже по той бесспорной причине, что литераторов стало больше, чем читателей!

— В ту эпоху, — вставил дядюшка Югенен, — были еще бульварные газеты, позволявшие худо-бедно существовать.

— Верно, — подтвердил Кенсоннас, — но при всех бесспорных достоинствах их постигла судьба кобылы Роланда: ребята, редактировавшие эти газетки, настолько изощрялись в остроумии, что жила в конце концов истощилась; никто уже ничего не понимал, даже те, кто еще читал. Кстати, эти милые литераторы в конце концов перестреляли друг друга, в прямом и переносном смысле слова, ибо никогда более не собирался такой урожай пощечин и ударов тростью, — чтобы выдержать, надо было иметь крепкую спину и столь же крепкие скулы. Чрезмерность привела к катастрофе, и бульварная журналистика канула в забытье, как еще раньше серьезная.

— Но, — спросил Мишель, — разве не существовала еще и критика, неплохо кормившая своих служителей?

— Конечно, — ответил Кенсоннас, — у нее были свои принцы! Люди, кому было не занимать таланта, еще могли им поделиться! Выстраивались очереди на прием к Великим, кое-кто из них не гнушался даже устанавливать тарифы на свои похвалы, и им платили, платили до тех пор, пока непредвиденный случай не погубил разом всех этих великих жрецов разносов.

— Что за случай? — спросил Мишель.

— Буквальное применение некой статьи Кодекса. Поскольку любой упомянутый в какой-либо газетной заметке имел право опубликовать ответ на том же месте и в том же числе строк, авторы театральных пьес, романов, трудов по философии и истории принялись в массовом порядке отвечать критикам. Каждый имел право на точно такое же количество слов, и каждый этим правом пользовался; газеты сначала пробовали сопротивляться, пошли судебные процессы, но газеты их проигрывали. Тогда, чтобы удовлетворить жалобщиков, газеты увеличили формат. Однако в поток протестующих влились еще и всякого рода изобретатели, стало невозможно что-либо напечатать, чтобы не быть обязанным опубликовать ответ. Злоупотребления приняли такой масштаб, что в конце концов критика была прикончена на месте. А с ней исчезла и последняя возможность жить журналистикой.

— Но что же делать? — спросил дядюшка Югенен.

— Что делать? В этом весь вопрос — только разве стать врачом, если не хочешь идти ни в промышленность, ни в коммерцию, ни в финансы. И то, дьявол их побери, болезни, как кажется, сходят на нет, и если факультет не сумеет привить людям новые, скоро врачи останутся без работы! Не говорю уж об адвокатуре: процессов больше не устраивают, считают за лучшее договориться; плохую сделку предпочитают хорошему процессу, это быстрее и выгоднее!

— Но, как я понимаю, еще существует финансовая пресса, — заметил дядя.

— Да, — согласился Кенсоннас, — но захочет ли Мишель пойти туда, сделаться составителем финансовых бюллетеней, обрядиться в ливрею Касмодажа или Бутардена, править злосчастные столбцы цифр торговли салом, рапсом или трехпроцентным займом, каждый день попадаться с поличным на ошибках, с апломбом предсказывать события, исходя из правила, согласно которому, если прогноз не оправдается, о пророке забудут, а если оправдается, можно петь осанну собственной проницательности; наконец, брать наличными за то, чтобы раздавить конкурента к великой пользе какого-либо банкира, что даже менее достойно, нежели вытирать пыль в его кабинете! Пойдет ли Мишель на все это?

— Нет, уж точно нет!

— Остается только государственная служба, можно стать чиновником; их сейчас во Франции десять миллионов. Подсчитай шансы на продвижение и занимай очередь!

— Ей-богу, — сказал дядюшка, — может быть, такое решение было бы самым разумным?

— Разумным, но беспросветным, — возразил юноша.

— И все-таки, Мишель.

— В обзоре профессий, могущих прокормить, — ответил племянник, — Кенсоннас одну все же упустил.

— Которую? — полюбопытствовал пианист.

— Драматурга.

— Так ты хочешь заняться театром?

— Почему бы и нет? Разве театр не кормит, говоря твоим отвратительным языком?

— Послушай, Мишель, — ответил Кенсоннас, — вместо того, чтобы рассказывать тебе, что я думаю, я предоставлю тебе возможность самому вкусить это. Я дам тебе рекомендательное письмо к Генеральному директору Драматических Складов, и ты себя испытаешь!

— Когда?

— Не позже чем завтра.

— Договорились.

— Это всерьез? — осведомился дядюшка Югенен.

— Абсолютно всерьез, — ответил Кенсоннас. — Может быть, он и справится. Во всяком случае, что сейчас, что через полгода, очиновничиться время будет.

— Что ж, Мишель, проверим тебя в деле. Но вы, месье Кенсоннас, вы разделили несчастье, постигшее этого ребенка. Могу ли я позволить себе спросить, что собираетесь делать вы?