Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Страница 41

К оглавлению

41

Один лишь заголовок пьесы уже давал представление об интриге; он звучал так:

...

«Застегни же свои штаны!..»

Сразу понятно, как много можно извлечь из пикантного положения, в которое попадает мужчина, забывший выполнить самое непреложное требование мужского туалета. Представьте кошмар его друга, когда они оба оказываются в аристократическом салоне, где второй должен представить первого; вообразите замешательство хозяйки дома; добавьте к тому искусную игру актера, способного в любой момент заставить публику с перепуга поверить, что… и забавную панику среди женщин, которые… Были обеспечены все слагаемые колоссального успеха!

Так вот, Мишель, оказавшись лицом к лицу со столь оригинальной идеей, в ужасе порвал переданный ему сценарий.

— Нет, — сказал он себе, — ни одной минуты не останусь больше в этой дыре, лучше умереть с голоду!

Он был прав! Что оставалось ему? Докатиться до Управления классической и комической оперы? Но он никогда не согласился бы писать бессмысленные стихи, которых требовали современные музыканты!

Что же еще — опуститься до Управления ревю, до феерий, до официальных церемоний?

Но там надлежало быть прежде всего механиком или художником, а не драматическим автором, надо было уметь предложить и построить новую декорацию, и ничего больше. В этом деле с помощью физики и механики добивались замечательных успехов. Сцену украшали настоящие деревья, чьи корни росли из земли, скрытой в невидимых глазу ящиках, цветники, естественные рощи; там даже возводились всамделишные каменные здания. Океан воспроизводился с помощью настоящей воды, бассейн каждый вечер опорожняли прямо на глазах зрителей, а на следующий день наполняли снова.

Способен ли был Мишель изобрести нечто подобное? Был ли в нем дар воздействия на массы, мог ли он побудить их оставить в кассе театра избыток монет, наполнявших их карманы?

Нет и сто раз нет!

Значит, оставалась лишь одна возможность: уйти.

Что он и сделал.

Глава XV
Нищета

За время пребывания в Больших Драматических Складах, продлившегося с апреля до сентября и ставшего для юноши пятью месяцами великих разочарований и приступов отвращения, Мишель не забывал ни о дядюшке Югенене, ни о своем преподавателе Ришло.

Сколько вечеров, которые Мишель почитал за лучшие, провел он либо у одного, либо у другого. С преподавателем он говорил о библиотекаре; с библиотекарем он говорил не о преподавателе, а о его внучке Люси, и в каких словах, с каким чувством!

— Мои глаза уже не очень хороши, — сказал ему как-то дядя, — но мне кажется, я вижу: ты ее любишь!

— Да, дядюшка, как безумный!

— Люби ее, как безумный, но женись на ней, как мудрец, когда…

— Когда же? — спросил, трепеща, Мишель.

— Когда ты завоюешь себе положение; старайся, если не ради себя, так ради нее!

Мишель отвечал молчанием на подобные замечания; им овладевало слепое чувство ярости.

— А Люси любит тебя? — спросил у Мишеля дядюшка в другой раз.

— Не знаю, — ответил Мишель, — к чему я ей? В сущности, у нее нет никакой причины полюбить меня.

В тот вечер, когда ему был задан этот вопрос, Мишель ощутил себя самым несчастным существом в мире.

Тем временем девушка отнюдь не задавалась вопросом, есть у юноши положение в обществе или нет. Ее это действительно не занимало. Она постепенно привыкала видеть его у себя в доме, слушать его, когда он приходил с визитом, ждать, когда его не было.

Молодые люди болтали обо всем и ни о чем. Старшие им не препятствовали. К чему мешать им любить друг друга! Сами они об этом не говорили, больше беседовали о будущем: Мишель не решался затрагивать жгучую проблему настоящего.

— Настанет день, когда я так полюблю вас! — повторял он.

Люси чувствовала эту тонкость, прекрасно понимала, что ни к чему торопить время.

Зато юноша давал простор поэзии; он знал, что его слушают, понимают, он самозабвенно изливал душу девушке. Рядом с ней он становился действительно самим собой. И тем не менее он не посвящал ей стихов, он был неспособен на это, так как любил ее слишком сильно. Союз между любовью и рифмой был чужд его дару, он не понимал, как можно подчинить чувства требованиям стихотворного размера.

И все же, незаметно для него самого, его сокровенные мысли накладывали отпечаток на все его стихи, и, когда он читал их Люси, она слушала, как если бы сочинила их сама, они, казалось, каждый раз несли в себе ответ на некий тайный вопрос, который она не решалась кому бы то ни было задать.

Однажды вечером, глядя ей прямо в глаза, Мишель произнес:

— День приближается.

— Какой день? — спросила девушка.

— День, когда я полюблю вас.

— О, — произнесла Люси.

И дальше, время от времени, он ей повторял:

— День приближается.

Наконец, одним прекрасным августовским вечером он сказал, взяв ее за руку:

— Он пришел.

— День, когда вы меня полюбите? — прошептала девушка.

— День, когда я вас полюбил, — ответил Мишель.

Когда дядюшка Югенен и г-н Ришло обнаружили, что молодые люди уже перелистали роман до этой страницы, они заключили:

— Хватит читать, закройте книгу, а ты, Мишель, работай за двоих!

Вот и все, чем была отпразднована их помолвка.

Понятно, что в такой ситуации Мишель предпочитал не рассказывать о своих огорчениях. Если у него спрашивали, как идут дела в Больших Драматических Складах, он отвечал уклончиво. Мол, это далеко от идеала, надо привыкнуть, но он справится.

41