Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Страница 34

К оглавлению

34

— Месье, — сказал юноша, — это я причиной…

Вторым взмахом той же руки, еще более резким, если только это было возможно, банкир послал диктовальщика по стопам копировщика.

Кенсоннас не торопясь снял полотняные нарукавники, взял свою шляпу, вытер ее локтем и водрузил на голову, после чего двинулся прямо к г-ну Касмодажу.

Глаза банкира метали молнии, но разразиться громом ему никак не удавалось.

— Месье Касмодаж и K°, — сказал Кенсоннас самым любезным тоном, — вы могли бы подумать, что я — автор преступления, ибо только так можно назвать бесчестье, причиненное вашей Главной Книге. Я не должен оставлять вас в этом заблуждении. Как и во всех бедах, случающихся в нашем бренном мире, причиной происшедшего здесь непоправимого несчастья стали женщины; а потому предъявляйте претензии нашей праматери Еве и ее идиоту супругу. Все наши несчастья и болести от них, и если у нас сводит желудок, то только потому, что Адам ел сырые яблоки. На сем прощайте.

Артист вышел, Мишель за ним; позади Атаназ поддерживал протянутую к двери руку банкира, как Аарон руку Моисея во время битвы с амалекитянами.

Глава XIII
Где речь идет о том, как легко художнику умереть с голоду в XX веке

Положение юноши круто изменилось. Сколь многие на его месте пришли бы в отчаяние, не будучи способны посмотреть на происшедшее его глазами: Мишель не мог более рассчитывать на семейство дяди Бутардена, зато, наконец, он ощутил себя свободным; его выгоняли, выставляли за дверь, а ему казалось, что он выходит из тюрьмы; его «отблагодарили» — выпроводили, а он считал, что должен тысячу раз быть благодарным за это. Его не заботило, что с ним станет. Оказавшись на воле, он чувствовал себя годным на любые подвиги.

Кенсоннасу не без труда удалось успокоить друга, он постарался сбить овладевшее юношей возбуждение.

— Идем ко мне, — сказал артист, — нужно же где-то спать.

— Спать, когда восходит день! — возразил Мишель, воздев руки.

— Метафорически он восходит, согласен, — ответил Кенсоннас, — но физически сейчас ночь, а под звездами теперь уже не спят; да их и нет больше, астрономов интересуют только те, что не видны нам. Пойдем, обсудим ситуацию.

— Не сегодня, — попросил Мишель, — ты станешь говорить мне неприятные вещи, но я и так все понимаю. Чего, думаешь ты, я не знаю? Сказал бы ты рабу, опьяненному первыми часами свободы: «Вы знаете, друг мой, теперь вы умрете с голоду»?

— Ты прав, сегодня я промолчу, но завтра!

— Завтра воскресенье! Неужели ты захочешь испортить мне праздничный день?

— Что же, мы вовсе не поговорим?

— Нет, обязательно, этими днями!

— Послушай, у меня есть идея: поскольку завтра воскресение, что если мы пойдем повидать твоего дядюшку Югенена? Я отнюдь не возражал бы против знакомства с этим добрейшим человеком.

— Сказано — сделано! — воскликнул Мишель.

— Хорошо, но когда мы будем втроем, ты, может быть, все-таки позволишь поискать выход из создавшегося положения?

— Ладно, согласен, и провались я на этом месте, если мы не найдем его!

— Хе-хе, — пробурчал Кенсоннас, кивнув головой, но не добавив ни слова.

Рано утром следующего дня Кенсоннас взял газ-кеб и заехал за Мишелем. Тот ждал друга, тут же вышел и прыгнул в машину; механик тронул ее с места; было одно удовольствие быстро катить в экипаже, на первый взгляд даже не имевшем мотора. Кенсоннас отдавал этому средству передвижения безусловное предпочтение перед метрополитеном.

Стояла прекрасная погода. Газ-кеб катился по едва просыпающимся улицам, ловко поворачивал на перекрестках, без труда преодолевал подъемы и набирал иногда поразительную скорость на битумных мостовых.

Через двадцать минут они остановились на Булыжной улице. Кенсоннас расплатился за проезд, и друзья вскоре оказались перед квартирой дядюшки Югенена.

Дверь отворилась, Мишель бросился дяде на шею, потом представил Кенсоннаса.

Г-н Югенен сердечно принял пианиста, усадил гостей и без излишних церемоний пригласил их откушать.

— Послушайте, дядюшка, — сказал Мишель, — у меня есть план.

— Какой, дитя мое?

— Увезти вас на целый день за город, на природу.

— На природу! — воскликнул дядюшка. — Но, Мишель, природы больше не существует!

— Верно, — поддержал дядю Кенсоннас, — где ты возьмешь природу?

— Вижу, месье Кенсоннас разделяет мое мнение, — отметил дядюшка.

— Полностью, месье Югенен.

— Видишь ли, Мишель, — продолжил дядя, — для меня природа, загород — это даже не столько деревья, равнины, ручьи, луга, это в первую очередь воздух. А воздуха не осталось и в десяти лье от Парижа. Мы «завидовали» воздуху Лондона, и вот теперь с помощью десяти тысяч заводских труб, химических производств, искусственного гуано, угольного дыма, смертоносных газов и промышленных миазмов нам удалось сфабриковать себе воздух, который стоит британского. Так что если только не забраться далеко, слишком далеко для моих старых ног, нельзя и думать, что мы сможем подышать чем-либо чистым. Если ты мне веришь, лучше спокойно останемся здесь, тщательно закроем окна и пообедаем так хорошо, как это только будет возможно.

Пожелание дядюшки Югенена было принято, они сели за стол, ели и беседовали о чем придется. Г-н Югенен поглядывал на Кенсоннаса, тот не удержался и сказал за десертом:

— Честное слово, месье Югенен, у вас доброе лицо, на которое приятно смотреть, особенно теперь, в эпоху мрачных физиономий. Позвольте мне снова пожать вам руку.

34